Димке так же, как и мне, назначена была платформа. Кстати говоря, и день совпадал — первое июня. И была та же вспышка, и сумасшедший полет мимо всех измерений, а потом — этот гнилой поезд.

— Я не знаю, сколько я тут, — устало твердил он. — Тут же нет времени. Может, час, а может, тысячу лет. Сидят все как приклеенные, никого не добудишься. И ведь едем куда-то, чуете? А куда?

Я молчал. Такая, значит, двухходовка. Сперва его, после меня. Или наоборот — теперь уж и не разобрать, что же на самом деле случилось в реальности, какие там слои на что напластовались. Так, значит, и ловят нашего брата. Где-то в непредставимой дали остался мир — как всегда, зеленый и ласковый, веселый и жестокий, дождливый и солнечный. Но только для нас с Димкой в нем уже не было места.

— Сан Михалыч, — тронул он меня за локоть. — А как вы думаете, кто они такие? Ну, Сутулый этот и его компания?

— Не знаю, Дим, — сухо отозвался я. — Какая-то пакость, а вот поди разбери, какая… Впрочем, может, нам и не стоит знать. Ты лучше о другом подумай. Мы вроде как мертвые, но… Пока мы нужны друг другу, мы живы. Понимаешь? Это, наверное, единственное, чего нельзя отнять.

Вагон мелко трясся, лиловый свет то нехотя сочился с потолка, то вспыхивал вдруг изломанной молнией, и тогда лица пассажиров казались вылепленными из белого, в розовых прожилках, мрамора. Едва уловимый запах тянулся из каких-то незаметных щелей — не то крови, не то газа, я не смог понять, да, впрочем, какая разница? И шарил по полу ледяными пальцами ветер, мотало туда-сюда окурки, мятые фантики, засохшие яблочные огрызки, и среди этого хлама болталась зачем-то маленькая пластмассовая пешка — от дорожных шахмат.

А что бывает с фигурами, когда кончилась игра?